Седьмая жена режиссера Немых.

 

(кометные Немыхинские промельки)

Горячий Пирожков Колька, легкомысленно продюсерствующий режиссер, небрежно кивнул подбородком на небольшого, но аккуратного человека средних лет при неряшливой бороде, что уныло сидел за столиком в кафе «Зигмунд Фрейд» над сиротской чашкой остывшего кофе. Даже издали было видно, что кофе невкусный...

– Это и есть режиссер Немых... Харчится, дурачина, после того, как отдал алименты бывшей жене. Если у тебя есть лишние деньги купи ему бутерброд...

– Лишние деньги?!

– Ну, не лишние, какая разница?! Он любит большие бутерброды с ветчиной, салатом и сыром!

– Знаешь, я тоже люблю большие бутерброды, например, с черной икрой!

С почти слышным скрипом думая о жизни, Немых медитативно крутил в пальцах одинокую чайную ложку, на ту пору режиссер был женат по первому дантовому кругу...

– ...Андрей, говоришь? – с ровным безразличием переспросил Немых, когда я сел на соседний стул. – Где живешь?

– Восточное Дегунино.

– Знаю, – кивнул Немых, брезгливо сморшившись, – это где-то под Челябинском. Если у тебя есть динары, рупии, тугрики, йены, фунты или хотя бы русские нефтяные доллары, закажи мне что-нибудь поесть...

Я заказал обед, так мы и познакомились, с  той поры прошло двадцать лет...

– ...и вот он лежит на мне и шепчет, прямо в ухо мне шепчет, ты, мол, мой любимый кинокритик... это я-то! Ты мой любимый ангел с рукоположенным телом мадонны, ты – мой любимый редактор сценарных поправок. Ты мое маленькое – это я-то, сто семьдесят четыре сантиметра! – маленькое мое нежное божество, моя полицейская принцесса, ты моя многоопытная невеста, мой снайперный глазастый зритель, ты – королева моих явных снов! И дальше он мне крикливо шепчет: «Я люблю тебя до онемения всех слов!» Просто, говорит, до всех слов онемения...

Мы сидели с Беллой в «Генацвале» на Арбате. Я сидел на правах «лучшего друга-свидетеля семьи», Белла – как подозревающая...

Два года назад режиссер Немых начал снимать какой-то свой документальный проект: «Силовые женщины», сериал о женщинах в силовых ведомствах России. На этих съемках он и встретил одну из своих героинь, Беллу Белоцерковскую, то ли генерала, то ли, наоборот, генерала-лейтенанта чего-то специального военного и полицейского. Гнусный Немых оценил не только дивное сочетание имени-фамилии – Белла Белоцерковская – кроме этого Немых понравилась подкительная грудь Беллы, ее туго затянутые в форменную юбку бедра, рафинадная – натуральная! – улыбка, и, разумеется, «изумрудный блеск ювелирно прекрасных глаза!» Позже Немых таинственно сообщил мне, «Белла натуральная везде и всюду, она только волосы басмой подкрашивает, Белла мадонноподобна!» Дальше последовало неотвратимое, Немых незамедлительно развелся со своей пятой Ириной, ради всего святого подформенного Беллы. Я понимал Немых, прекрасная Белла действительно была подобна мадонне...

– И в чем же дело, он же тебя так любит... – явно тайно я завидовал Немых, – любит до деревянного напряжения решительной мышцы...

– Немых скоро шестьдесят лет, юбилей! И в этой связи у него какая-то омерзительно красивая и безобразно молодая Клара без конца берет какие-то нескончаемые интервью. И я подозреваю, что кроме интервью, она берет у него еще что-то!

В этом месте Белла беззвучно, но видимо заплакала, и я протянул ей сразу две салфетки. На правах «лучшего друга семьи» из пяти случаев, я был уже в трех подобных, шестая Белла была четвертой, я знал, что будет дальше и у меня были готовы ответы на все вопросы. Спрятавшись за броней салфеток, мысленно сорвавшись в пропасть, Белла пробубнила из своей бездны:

– Я боюсь, он бросит меня, уйдет к этой Кларе, этой молодой... – с твердой ненавистью Белла выговорила слово.

– Не бросит, видел я эту Клару, он тебя любит без памяти, вон, все слова забыл...

– Она на двенадцать лет моложе меня! – Белла «следовательски зло» смотрела на меня прекрасными глазами, полными дрожащих зеленоватых слез. Из свидетелей я мог перейти в статус подозреваемого, более того, – виновного, двенадцать лет – это не шутки. Аргумент обвинения был убийственный, но мои контр-доводы защиты были наготове:

– У тебя бедра шире, ты притягательнее, и ты – генерал!

– Генерал-лейтенант!

– Тем более! Мало того, что генерал, так еще и с довесочным лейтенантом! С бедрами! 

Приобняв, я мысленно перебрал всех бывших Немых: Стелла, Дарья, Светлана, Дарья Вторая, Ирина, Белла... На Белле я сильнее сжал мысленные объятия и содрогаясь, сообразил, девушки с именем Клара в этом жениховском трофейном списке не было...

С надеждой и ужасом, я понял, седьмая жена Немых была неизбежна как айсберг «Титаника», как искра «Гинденбурга», катастрофа была неминуема. Но Белле я сказал другое.

– Слушай, – сказал я, – я моложе твоего мужа, я талантливее, остроумнее, в конце концов, я почти на сорок сантиметров выше Немых!

– Не выше, а длиннее, – уточнила Белла со вздохом, – и какое это имеет значение? Мне было интересно раздеваться перед ним, и я не уверена, что я буду так же увлеченно показывать стриптиз тебе...

Уже много лет назад, во время съемок в Одессе, в «Аркадии» мы с Немых увидели огромный павильон с затемненными витринами, павильон был снабжён волнующими неоновыми силуэтами дев, изгибающихся в явном экстазе. Имела место вывеска: Strip Club. Перед входом сидели бабушки весомых объемов, которые торговали семечками.

– Вот он – шик, – завистливо почмокал губами режиссер Немых, – затарился семками и в стриптиз-клуб на девок голых зырить!

Каждый новый проект Немых сопровождала его новая муза, это стало почти ритуалом, сакральной традицией. Пикантные отношения почти всегда совпадали с новыми творческими порывами режиссера Немых.

– В странном моем детстве я был маленьким и пионером, – режиссер Немых поразил словами разного роста, – однажды родители вывезли меня в пионерский лагерь, где, как вскоре выяснилось, мухи, зеленея на лету, дохли от скуки. Мы с мухами стали занудно жужжать. Наши вожатые – пожилые тридцатилетние женщины – собрали мой отряд и стали пытливо выяснять, отчего нам скучно? Кивая на расслабленные трупы мух, мы обмусолили версии и выказали претензии. В итоге одна из вожатых нервно вскричала: «Что нам, голыми на столах танцевать?» Все замерли. Над миром повисла мхатовская пауза. Уже тогда я гениально догадывался о том, что это такое.

– И?

– И когда тишина стало невыносимой из заднего ряда кто-то отчетливо согласился: «А неплохо бы…» Догадайся с трех раз, кто это был?

– Так вот из какого пионерского детства твои шесть жен!

И вот, после промелька пионерской империи, как будто бы сразу наступили эти его шестьдесят лет, и в предверии юбилея его «окрутила эта Клара», журналист. Она придумала название для ряда своих публикаций о «датском герое», а именно: «Крик Немых»

– А там что же, не будет слова «режиссер»? – уточнил я.

Немых задумался:

– Вообще, меня уже и так половина мира знает, но, черт побери, наверное, я вставлю слово, я же не писька собачья, а режиссер!

Так и решили. «Крик режиссера Немых».

– А монография? Может быть, Клара и книгу о тебе напишет?

– Нынче книги читают только идиоты! – отрицательно замотал головой Немых.

– Но ты не таков, верно?

– Еще бы! Я умный! Я беру книгу в руки, ощущаю ее вес, вдыхаю аромат типографской краски, листаю страницы, вылавливая некоторые слова и наслаждаясь легким ветром и шелестом, бросаю вдумчивый взгляд на иллюстрации, на название, на имя автора и ставлю книгу на полку, экономно додумывая понаписанное.

– Интересно, что ты экономно додумал, услышав шорох «Войны и мира»?

– Денег бы, – Немых нервно подергал себя за бороду, – на попойно эпопейную экранизацию. Надо же, две только темы и есть среди человеков, война да мир, любовь и смерть, бог и явь, свет и тьма...

Как-то раз в квартире Немых надолго погас свет, случилось что-то серьезное с проводкой, и я тут же понял существенную разницу между мужчинами и женщинами. Прекрасная Белла стала посещать сортир с зажженой свечей, Немых же выбрал шахтерский фонарик «во лбу». Женственная Белла предпочитала «архаику будущего» – свечу, брутальный Немых – мимолетную современность технологий – светодиодный огонек.

– «Метеорные Немыхинские промельки», как тебе подзаголовок?

– Все одно, – он махнул рукой, – сплошные метеоризмы... Лучше кометные...

– Лучше, да.

– Знаешь, все чушь. Нежность, любовь, предательство, – режиссер Немых яростно почесал бороду, – последовательность именно такая, и она неизменна. Или ты предашь, или тебя. Или ты умрешь первым, или жена. И кто-то из вас останется один. Хотелось бы предать, а не быть преданным. О, почти оксюморон! Предают преданных. Преданая новогодняя елка, которую выбросили после Нового года... Мимоходом я совершаю и гениальные филологические открытия!

– Что-то подсказывает мне, что первым умрешь ты, учитывая, что твоя финальная на это мгновение жена, моложе тебя на двадцать два года. Или, в крайнем случае, ты попадешь на седьмой круг и женишься на еще более юной деве, хотя куда уж...

– Это так, да… В мире ведь как? Только две неизлечимости есть: рак и сердце. Если повезет, умрешь от сердца – раз! – и ты свободен. Рак – долгая и болезненная история… Но самое лучшее, обнявшись, разбиться в самолете. Ты что предпочитаешь? Если ответишь правильно, я оплачу наш обед… Гм… Оплакать? Оплатить? Оплачу, оплакав... Еще одно открытие… Моя гениальность настигает меня неожиданно и повсюду, – Немых обреченно вздохнул, – никуда мне от нее не спрятаться и не скрыться...

Когда мы с Немых снимали фильм о Бенито Муссолини, мы вроде бы договорились об интевью с его внучкой, несмотря на годы, прекрасной Алессандрой. Интервью должны били записать в Париже, но птичка моя итальянская, прекрасная Алессандра не смогла прилететь к нам. Вместо чувственной внучки, пикантной фотомодели, возник ее пожилой помощник Марио, похожий на гламурного бандита. С извинениями, Марио подарил мне сувенир – солнцезащитные очки, в который Марчелло Мастрояни снимался у Федерико Феллини в картине «8 1/2». И эта старая сволочь Немых раздавил бесценный раритер, умостившись на очках в самолетном кресле...

– Хрупкий итальянский неореализм погиб под мощью русского искусства! – констатировал впоследствии Немых, – а я-то думал, что на подлете к Родине обострился мой геморрой.

Позже мы с Настей отвезли останки очков Мастрояни в музей Феллини, в Римини, в родной город мастера, где очки благополучно восстановили и выставили на всеобщее обозрение.

Через много лет выяснилось, что, как я и подозревал, Марио действительно был бандитом в прямом смысле, римское право и итальянское правосудие посадило его в тюрьму за коррупционные сделки... Как узнал Немых «по личностным каналам», упоминались контрабандные составляющие дорогих зубных протезов и стоматолочическое оборудование...

– ...Бывало, подвигнет меня дьявол, усну случайно на левом боку, и тут же приснится кошмар, например, человек с зеленым лицом без головы или голая девушка вся без зубов, – редким и некрепким частоколом зубы окружили кариесное Немыхинское подсознание, – кошмар – это ведь что такое? Это когда в нормальном не хватает чего-то важного. Так и в кажущейся нам реальности, если не хватает чего-то настоящего…

– Например, зубов?

– …или денег на них, – вероятно, оберегая останки зубов, режиссер Немых с осторожностью покивал, – а если так, то случается кошмар. А ведь, заметь, чего-то настоящего не хватает решительно всем, во всем и всегда, отсюда можно сделать вывод... – Немых замер, помня о том, что в недосказанности есть своя прелесть.

Меня многажды почти ослепляла яркость неожиданных высказываний Немых, вот и в этот раз... Нас остановил инспектор дорожной полиции, за рулем был Немых.

– Я не Христос, – внезапно открылся Немых вдумчивому офицеру полиции, – и, соответственно, моей любви не хватит на всех.

– Не Христос? – с каменным лицом полицейский пошелестел своими бумагами. – А как тогда ваша фамилия?

Я надел наушники, вслушиваясь в ритмы первого альбома «Yello», все самые важные слова были сказаны, и дальнейшее прослушивание этого «марсианского» диалога уже не имело никакого смысла.

Однажды Немых экспромтом сочинил что-то вроде pro-женского манифеста. Было это так... Когда режиссер Немых пьян, он бывал обременителен для окружающих, к примеру, он лез ночью на колесо обозрений на ВДНХ, хамил в ресторане хорошеньким, но нерасторопным официанткам, рассказывал вдумчивым полицейским об отсутствии смысла в их жизни и так далее. Вот и сейчас…

– Я могу полюбить лысую женщину! – Немых скандально хлопнул ладонью по столу, наши рюмки подпрыгнули. – Могу увлечься одноногой лесбиянкой! Могу полюбить девушку с тремя искусственными зубами… и даже с в… с в… с вставной челюстью! Могу влюбиться в безрукую женщину. Могу потерять голову от девушки с левым стеклянным глазом. Я полюблю страдающую эпилепсией алкоголичку. Могу влюбиться в женщину с одной грудью! Увлекусь женщиной-сантехником, склонной к мазохизму, но я никогда! Никогда!.. Никогда!

– Да что «никогда»? – я пытался прояснить ситуацию. – Что?!

– Но я никогда, – закричал Немых, – никогда не смогу полюбить дуру!

Он была неправ, конечно, режиссер Немых, как и все мы, любил и дур... Как-то раз Немых «систематизировал» градации альковных «девичьих» возрастов.

– Первый возраст самый забавный, шестнадцать-восемнадцать лет. Пугливые газели, натуралистки-открывательницы. От теории с удовольствием переходят к практике. По большей части совершенно не думают о детях и свадьбах. Чудесны кожей и непосредственной милой глуповатостью. Опасны только своими родственниками, особенно папами. Этот тип, чуть повзрослев, легко передается друзьям. Второй возраст – двадцать один, двадцать два года – самый замечательный. В этот период девицы ещё год-два не думают о свадьбах и детях.

Режиссер Немых задумался на секунду и продолжил:

– Критический возраст – двадцать четыре, двадцать пять лет. Критичность в том, что они пока не замужем. Но тут со дня на день можно ожидать утром за кофе вот этого: «Я хочу с тобой серьезно поговорить» Ты киваешь: «Давай» И она продолжает: «Как ты смотришь на то, чтобы я переехала к тебе насовсем?» «Переехала к тебе» – это свадьба, дети, словом – финиш. The End. Конец фильма. Это те, что не замужем…

– А замужние?

– Замужние этого же возраста – самые дивные девицы, но тут есть другая опасность – муж. И вся его родня. Некоторые девушки шантажируют этим: «Я разведусь с мужем, но мы поженимся?» А тебе не надо, чтобы она разводилась…

– Ясно, а, скажем, тридцать девичьих лет?

– О!.. Это отличный возраст, когда тебе пятьдесят! Кстати! Ты-то когда женишься?

В этом месте я вспомнил нынешнюю жену Немых, прекрасную Беллу...

– Я же помню, что ты однажды чуть не женился...

В самом дела, как-то раз я чуть не женился на продюсере…

– Не вздыхай, – сказал Игорёк Мусоргский-Болтромеюк, малоизвестный даже среди нашей компании поэт. Привстав на цыпочки, Болтромеюк отечески обнял меня за плечи: – Ну женился бы ты на этой Аике… В чем были её прелести, кстати? Напомни…

– Болван, – сказал режиссер Немых.

– Она – продюсер, – начал считать я, – и я так и не понял, какого цвета её глаза, это в-третьих…

– Неразгаданная тайна Японии, – сказал Немых.

– А кроме того, она почти с меня ростом, у неё папа – китаец два метра… правда на каблуках… стеклянных, – зачем-то добавил я, вспоминая болезненное.

– Папа? На стеклянных?!

– Аика!

– Так, тем более, – скептически хмыкнул Игорёк, – два Гулливера в одной семье это знаешь…

– Это перебор, – сказал Немых, и добавил глубокомысленно, – а потом ещё Курилы…

– Ты, Андрей, есть Андрей, Москва, азиатчина, – стал объяснять мне Игорёк, – а Аика, есть Аика, Токио, Запад…

– И вам… им… не сойтись никогда… – с каменным стуком Немых поставил пустую рюмку на стол. – Точка.

Немых как в воду глядел, наше с Аикой нежное знакомство закончилось ничем, она так и не смогла оставить своего мужа, крохотного, но весомого профессора Токийского университета... А я думал: «Вот встретишь хорошего человека, который тебе вровень, хотя бы и на каблуках, а он уже замужем...»

Кроме своих любовей, в предверии шестидесяти лет, Немых стал чаще как будто бы рассуждать о смерти.

– Когда умру, – бодро сообщил Немых, – буду сидеть с огромным морским биноклем на кольцах Сириуса и смотреть на Землю. А там, на Земле чудесная юная девушка заплачет, глядя прямо в мой сериал. И одинокая бриллиантовая слеза девушки упадет в её глубинное декольте. Вот в этой слезе почти ребенка и есть смысл моего бытия.

– Одинокая слеза?

– Да, гениальность девушки определяется именно так – способна ли она плакать одинокой слезой или не способна.

– То есть все одноглазые девушки гениальны?

– Ну…

– И кольца у Сатурна, а не у Сириуса, недоучка!

– Умник, все бы тебе опошлить! Сириус, Сатурн, какая, к черту, разница, когда речь идет о девичьей слезе?!

Мысли о смерти в исполнении Немых иногда приобретали плавно извилистый, таинственный змеиный ход.

– Ты вот, к примеру, знаешь, отчего помер последний лидер Северной Кореи?

– Даже, к примеру, и не подозреваю, – сознался я.

– Всегда знал, что ты болван! – констатировал режиссёр Немых. – Гениальный корейский вождь умер от тяжелейшего истощения, вызванного невыносимой любовью к родине.

Затем Немых затейливо продолжил:

– Мы – непризнанные гении, а остальные – случайно успешные посредственности. Гений-неудачник выше успешного гения, потому что он не обременен успехом денег, это – чистая психология.

С психологией и с психологом у Немых была целая история, которая закончилась бурным романом, который, в свою очередь, закончился ничем. Дело было в том, что как всякий настоящий художник Немых был впечатлителен сверх всякой меры. Однако, впечатлительность его, помогая в любви и работе, мешала в обычной жизни – Немых, например, страшно боялся полетов. Режиссер демонстративно чутко прислушивался к шуму двигателей, и тяжело напрягался, если тональности звуков менялись. Он нервно реагировал на малейший крен самолета. Время от времени озабоченно крикливо бормотал: «Ну вот, пора прощаться…», повергая в ужас сидящих рядом.

– В каждом двигателе есть невероятное количество деталей, – сообщал мне громким шепотом Немых, пугая соседей по салону, – и от каждой из них – от каждой! – зависит наша жизнь.

– Водки выпей, дурачина! Успокойся!

Немых стаканами пил водку, оставаясь при этом неприятно трезвым.

– В Москве есть музей катастроф. Там выставлены все эти крохотные болтики, винтики и шпуньтики, которые поломались некстати. Что и привело к невероятным трагедиям! Все боятся летать, но не у всех есть мужество признаться в этом.

Я посоветовал режиссеру начать посещать «мозговитого» врача. Немых так и сделал, и записался на прием к Юлии W, практикующему психотерапевту.

Через несколько дней мне позвонила Юлия...

– К черту самолеты! – сказала в сердцах практикующий психотерапевт, – лучше поездом!

Потом эти двое – Немых и Юлия – как-то подозрительно исчезли из поля моего зрения. До меня долетали только подозрения плановой жены Немых, кажется, это была Дарья Вторая...

– ...понимаешь, у него какая-то творческая командировка – беспомощно бормотала в трубку трепетная Дарья, – где-то в Подмосковном санатории... Что-то он там для кого-то снимает, какой-то корпоративный фильм...

«Не верь, – думал я, – он лжет! Порно он там снимает. Немецкое...» Но Дарье я, как водится, сказал другое...  

– Ты не заедешь ко мне, а?! – голосок Дашкин задрожал серебристой надеждой. – У меня новый кофе, специально для тебя купила, сварю как ты любишь, по-королевски...

Спустя неделю, Немых возник как всхрап во сне, неожиданно и отчасти скандально...

– Не женись на актрисах, – предостерег меня много лет назад Немых, сейчас к этому добавились еще одна категория гражданок: – Не женись на практикующих психологах!

На ту пору Немых совсем было собрался написать гениальный сценарий, а то «годы-то идут, а ничего кроме очередной женитьбы на юной девке мне не светит», так что...

– Покатили до Владивостока! – с нервным азартом предложил мне Немых. – Подальше от практикующих психологов! Купим купе, в дороге настрочим гениальный сценарий, а?!

– Я бросил пить, а ты один шесть дней не выдержишь, а потом еще обратная дорога, будешь ехать в купе не со мной, а с выводком белесых белок...

– Вечно ты опошлишь красоту моих блистательных замыслов!

После этого он по поводу и без публично обвинял меня в том, что я «лишил человечество гениальной работы его, Немых, авторства». Я не возражал...

В канун своего юбилея Немых заскучал дольше обычного, шла вторая неделя тоски, это был дурной знак нового альковного приключения, которое вполне могло закониться «разводом-свадьбой». Я думал о том, что эти уже почти ритуальные, только отчасти любовные процессы надоели даже мне, как это не утомляет самого героя? И главное, что? Что сподвигает юных и красивых как на подбор дев обращать внимание на немолодого захолустного режиссера документального кино? Вероятно, когнитивный контраст топорной внешности, почти интеллигентных манер и знание слова «отнюдь», другого объяснения я не нашел.

В самом начале мая мы с режиссером Немых пили в «Армении». То есть Немых, скривив физиономию и прикрыв глаза, пригубил рюмку водки, а я ждал свой кофе.

– Ночью сплю и постоянно думаю во сне, – сообщил Немых, еще больше сморщившись, – мое кино, плавные изгибы в имени «Клара», ветчина, друзья, майская гроза, дача, сыр, музыка, водка, жена, автомобиль… – он сделал вялый жест рукой, как будто отгонял обессиленную, смертельно больную муху, – и между этими понятиями, дробя жизнь, возникает слово «бессмысленно». Бессмысленные друзья, бессмысленная жена Белла, бессмысленное кино, ты – особенно бессмысленный…

– Бессмысленная водка? – я подумал, как эта сволочь может называть почти мою Беллу, бессмысленной?! Красота и стать не бывают бессмысленными.

– И утро уже не приносит облегчения, – он не слышал меня.

Немых продолжал бормотать что-то докучливое, а я думал о том, что он стал пить по утрам. Еще я пытался понять, что может утешить природного пожизненного простофилю? Терпение? Надежда? Девушки? Но это слишком просто и для молодых, а интуитивный поиск истины – сложный основной инстинкт. Может быть, смирение? И попытка сохранить достоинство вне молодости? Смирение и достоинство в терпеливой обманчивой надежде на вкус послесмертия – рецепт утешения для коренного состарившегося неудачника. Найденная истина тут же наскучила, к тому же мне принесли кофе.

– …и самое обидное в том, что утро не приносит облегчения даже после клозета!

– Словом, выхода нет?

– Вроде бы да, мы ведь рождаемся в одиночестве, умираем в одиночестве и все исчезает... фотографии, трусики любовницы, коллекция значков, воспоминания детства, пиво из холодильника, в этом месте я уже было решился покончить с собой, но тут я вовремя вспомнил твое: «Пройдет не все, продет не это», ты прав, а Соломон ошибся, что-то точно останется... И я вот думаю, главный вопрос современной мировой философии именно в этом, если пройдет не все, то что это «не все»? Что останется? Что?! Ты знаешь?

Я не знал. Я думал о своем, о насущном. О том, что он-таки сделает предложение своей седьмой по счету Кларе и, соответственно, разведется с генерал-лейтенантом Беллой Белоцерковской, самое время мне серьезно поговорить с прекрасной Беллой, может быть, она все же согласится? Или хотя бы подумает...

(Кафе и рестораны Москвы, существующие и исчезнувшие, май-май, 2002-2022 гг)

До беспамятства…

 

(чуть раньше, чем вовремя)

В своей жизни он напивался до невменяемого состояния два раза. Первый раз его спасла Настя, а во второй раз, в тот день, когда Настя ушла, спасать его уже было некому...

Он начал дома, и преодолел уже половину своей беспамятной нормы, когда ему позвонил режиссер Немых и пригласил на какой-то свой бессмысленный творческий вечер.

Он подумал: «А чего, закончу на этой Немыхинской артистической вечеринке!» И он поехал догонять себя, что угодно только бы забыть или хотя бы забыться…

Режиссера Немых он застал в обществе «зрелой», но ухоженной красивой женщины, где-то им виденной, но тогда не вспомненной.

– А это… – начал представлять их Немых друг другу…

– С детства, – он, наконец, вспомнил актрису, – с раннего детства влюблен в вас!

– Неделикатно, молодой человек, – улыбаясь, она деликатно, как-то по-матерински ласково взяла его под руку, – напоминать мне о моем возрасте!

И он закончил на той вечеринке, догнал себя так, что очнулся от головной боли в постели сумеречной чужой спальни.

Ничего из того, что ему надо было забыть – Настя ушла от него – он не забыл, а что ему надлежало помнить, например, где он находится, исчезло из сознания совершенно.

С ужасом он попытался представить свою жизнь без Насти, но тут в спальне появилась актриса, в руках она держала стакан с шипучим лекарством и он, преодолевая отвращение, послушно выпил это, затаив дыхание.

Она села рядом, тесно прижавшись к нему шедрым широким бедром, положила прохладную белую ладонь на его пылающий лоб, он закрыл глаза и острее, до головокружения, ощутил аромат ее парфюма.

– Знаете, так забавно падать в обморок лежа…

– Сейчас вам станет легче.

Потом был холодный душ, затем – горячий кофе. В первый их общий день он пришел в себя только к вечеру, после горячего куриного бульона...

– Вы не волнуйтесь, вас привез Немых...

Это была странная неделя, но после ухода Насти ему сделалось так плохо, что было отчасти все равно, кто с ним и сколько ей лет, пластика лица, груди и прочих деликатных частей тела сделала свое дело, выглядела актриса замечательно.

Днем он помогал ей с обедами, они гуляли по лесу, он сидел в ее библиотеке, с наслаждением рассматривая огромные фолианты крупнейших галерей мира, они вспоминали общих знакомых и обсуждали театральные премьеры, с удовольствием играя «веселыми картинками» альковных слухов, они раскладывали пасьянсы будущих распадов-союзов. Он заиндевел, но через мгновение справился, когда она однажды вскольз, но, как ему показлось, сознательно упомянула Настю. Однако, чуткая и зоркая актриса профессионально поймала это мгновение.

– Простите, – она приложила его ладонь к своей левой груди, – я больше так не буду, сердцем своим клянусь.

– За такие прикосновения вы можете все, – его поразила откровенная пикантность жеста.

Днем они были на «вы», были подчеркнуто вежливы, а ночью она приходила к нему в спальню, картинно сбрасывая на ходу халат, и затем, «по-девичьи» суетливо работая ножками, забиралась к нему под одеяло и целовала его в губы – наступало время на «ты». Прозрачная июльская ночь была для горячечного шепота о любви до беспамятства, о кошмаре неизбежного расставания, «как у тебя все прекрасно преувеличенно», о нежности и предательстве, «делай, что хочешь», лишь бы забыться или хотя бы на время забыть.

Она смеялась, когда он бережно переворачивал ее живот.

– Я посещаю спортзал, и я все еще надежная даже для твоей любви, не бойся!

Утром она садилась на постели, он касался своей ладонью ее шеи, актриса медленно вставала и давала ему позможность провести кончиками пальцев по спине до натруженных спортом и любовью ягодиц, после этого наступало время на «вы».

– Все ли прекрасное на месте? – Она улыбалась ему через плечо. – Что вы хотите на завтрак?

Это сделалось ритуалом на несколько дней вечности.

– Все прекрасное на месте, – он с сожалением отнимал ладонь, – а на зактрак я хочу вас...

В прошлой своей жизни он действительно смотрел на нее влюбленно, и в том кино из почти подросткового детства она казалась ему взрослой, неодолимо притягательной  женщиной будущего, и вот это будущее настало. Он думал о том, что судия-судьба любит такие прихотливые смысловые выверты, замешенные на разнице в годах и времени. Еще он думал о том, что такие драгоценности совпадений выпадают только для несчастных избранных...

– Пластику мне делали в Париже, так что можешь смело целовать, трогать и даже массировать, там все надежно! Как славно, что ты все делаешь, ни о чем не спрашивая...

Он действительно не задавал вопросов, уже зная, все важное она скажет ему сама. И в конце их недели она спокойно произнесла: «Муж с внуками возвращается на дачу», и на завтра он уехал в Москву, он не испытывал облегчения, просто показалось, чем-то прозрачным и тонким, но рана затянулась.

В Москве продолжился их роман, она звонила и, улыбаясь, говорила в трубку дивным в своем спокойствии голосом:

– Здравствуйте, я ваша!

– Приезжайте, – в томительном предвкушении, он отодвигал работу на следующий день, все было бесполезно, после звонков актрисы в голове была только она.

Она приезжала к нему в ароматах парфюма, с легким платком на голове, в солнцезащитных очках, и их руки, здороваясь, медленно шли интимными маршрутами объятий, при этом она улыбалась алыми губами, готовыми решительно ко всему.

Ни о ее разводе, ни об их женитьбе речи не шло, и когда в начале августа она позвонила ему в очередной раз, он не взял трубку. Он очень хотел ее видеть, но ощущение пустоты нарастало, как будто сердце дало последний толчок и пошла бесконечная линия небытия... Она не перезвонила, вероятно, тогда они оба поняли, уходить надо чуть раньше, чем вовремя.

Потом он несколько раз был в ее театре, и с загнанным волнением, вспоминая и состродая им, прошлым, смотрел на ее игру. Она играла «экономно», рационально сберегая эмоции, в постели она была другой, он отчетливо помнил это, как ему показалось, кончиками пальцев... Однажды они пересеклись взглядами, она коротко улыбнулась «по роли», но он знал, что для него, он нахмурился, понимая, что в этих встречных мимолетных взглядах доживала их общая восхитительная тайна, прочно защищенная от публичности уже навсегда... Он осознал, что потерял и там, и здесь, и было одиноко до горечи во рту...

(Трубная, 15 июля – 2 августа, ноябрь 2013 г.)

Всех слов онемение...

(шестая жена)

– ...и вот он лежит на мне и шепчет, прямо в ухо мне шепчет, ты, мол, мой любимый кинокритик... это я-то! Ты мой любимый ангел с рукоположенным телом мадонны, ты – мой любимый редактор сценарных поправок. Ты мое маленькое – это я-то, сто семьдесят четыре сантиметра! – маленькое мое нежное божество, моя полицейская принцесса, ты моя многоопытная невеста, мой снайперный глазастый зритель, ты – королева моих явных снов! И дальше он мне крикливо шепчет: «Я люблю тебя до онемения всех слов!» Просто, говорит, до всех слов онемения...

Мы сидели с Беллой в «Генацвале» на Арбате. Я сидел на правах «лучшего друга-свидетеля семьи», Белла – как подозревающая...

Два года назад режиссер Немых начал снимать какой-то свой документальный проект: «Силовые женщины», сериал о женщинах в силовых ведомствах России. На этих съемках он и встретил одну из своих героинь, Беллу Белоцерковскую, то ли генерала, то ли, наоборот, генерала-лейтенанта чего-то специального военного и полицейского. Гнусный Немых оценил не только дивное сочетание имени-фамилии – Белла Белоцерковская – кроме этого Немых понравилась подкительная грудь Беллы, ее туго затянутые в форменную юбку бедра, рафинадная – натуральная! – улыбка, и, разумеется, «изумрудный блеск ювелирно прекрасных глаза!» Позже Немых таинственно сообщил мне, «Белла натуральная везде и всюду, она только волосы басмой подкрашивает, Белла мадонноподобна!» Дальше последовало неотвратимое, Немых незамедлительно развелся со своей пятой Ириной, ради всего святого подформенного Беллы. Я понимал Немых, прекрасная Белла действительно была подобна мадонне...

– И в чем же дело, он же тебя так любит... – явно тайно я завидовал Немых, – любит до деревянного напряжения решительной мышцы...

– Немых скоро шестьдесят лет, юбилей! И в этой связи у него какая-то омерзительно красивая и безобразно молодая Клара без конца берет какие-то нескончаемые интервью. И я подозреваю, что кроме интервью, она берет у него еще что-то!

В этом месте Белла беззвучно, но видимо заплакала, и я протянул ей сразу две салфетки. На правах «лучшего друга семьи» из пяти случаев, я был уже в трех подобных, шестая Белла была четвертой, я знал, что будет дальше и у меня были готовы ответы на все вопросы. Спрятавшись за броней салфеток, мысленно сорвавшись в пропасть, Белла пробубнила из своей бездны:

– Я боюсь, он бросит меня, уйдет к этой Кларе, этой молодой... – с твердой ненавистью Белла выговорила слово.

– Не бросит, видел я эту Клару, он тебя любит без памяти, вон, все слова забыл...

– Она на двенадцать лет моложе меня! – Белла «следовательски зло» смотрела на меня прекрасными глазами, полными дрожащих зеленоватых слез. Из свидетелей я мог перейти в статус подозреваемого, более того, – виновного, двенадцать лет – это не шутки. Аргумент обвинения был убийственный, но мои контр-доводы защиты были наготове:

– У тебя бедра шире, ты притягательнее, и ты – генерал!

– Генерал-лейтенант!

– Тем более! Мало того, что генерал, так еще и с довесочным лейтенантом! С бедрами! 

Приобняв, я мысленно перебрал всех бывших Немых: Стелла, Дарья, Светлана, Дарья Вторая, Ирина, Белла... На Белле я сильнее сжал мысленные объятия и содрогаясь, сообразил, девушки с именем Клара в этом жениховском трофейном списке не было...

С надеждой и ужасом, я понял, седьмая жена Немых была неизбежна как айсберг «Титаника», как искра «Гинденбурга», катастрофа была неминуема. Но Белле я сказал другое...

(Мой любимый Арбат, любимый мой «Генацвале», 10 апреля 2022 г.)

Страна теплых морей.

 

Они закончили съемки, и его скандальная группа улетела домой, в Москву, а он решил задержаться на несколько дней, и жизнь приятно притормозила, и многое тут же стало далеким и, в сущности, необязательным.

В первый день свободы он спал до полудня в своем номере, потом спустился в ресторан, и неторопливо и со вкусом пообедал, думая о том, пойти ли после купаться или подняться к себе и прочесть уже наконец новый сценарий. За кофе выбрал «прочесть», а уже вечером решил выйти к морю. Все время съемок, по вечерам, он прогуливался до дальнего «необитаемого» пляжа, по слухам там купались голышом, но за все свои походы он так и не увидел ни одного бесстыжего персонажа…

Сценарная история была про средних лет провинциального электрика – амперы, проводка, выключатели, вольты и штепсельные соединения. Однако в душе электрик был поэт, он записывал рифмы, ненужные ни редакциям, ни читателям. Ухаживал за мамой-калекой, инвалидом первой группы. Ни денег, ни девушек в его жизни не было – рифма «деньги-девушки» была недоступна эстетствующему электрику. Но он не сдавался, коллекционируя порнографические открытки. В сорок лет решил «самоубиться», но и тут вышла незадача, от него зависела его мать. И он стал мечтать о смерти матери, чтобы спокойно покончить и с собой, и даже написал об этом стихи.

Стало скучно и он не стал дочитывать финал. Кому интересна судьба незадачливого электрика, рукоблудно медитирующего над похабными картинками? 

Он перебрал сценарные бумаги, нашел титульный лист. Сценарий назывался: «Электрический поэт».

– Да чтобы вам всем, придуркам-сценаристам, стало пусто!

Он с отвращением отодвинул сценарий. Вспомнил своего друга, Алика Бормотухина, навсегда уже никому неизвестного пожилого писателя. Буквально днями Алик совершил «физиологическое и, одновременно, филологическое» открытие.

– Есть устойчивое выражение «для мужчин»: «Держать себя в руках», но выражение приобретет иной смысл, если множественное число поменять на единственное: «Держать себя в руке!» А у однорукого вообще нет выбора, – вздохнув, закончил Алик.

Сценарий про незадачливого электрика-поэта надо было назвать именно так: «Держать себя в руке».

Он проверил деньги, документы, сотовый телефон и вышел из гостиницы к морю.

Думалось сразу обо всем: Москва, деньги, их фильм, Настя, они с Настей, форматно скудоумные продюсеров телевизионных каналов, коррупция, смета, аренда офиса… Почему не позвонила Настя, ведь вся его съемочная группа уже в Москве? Верно, Настя уже решила и за себя, и за него. Он думал об этом без всякого трагизма. «Нет, так нет. В конце концов, я живу в ежесекундном ожидании удара, катастрофы, жизнь в опасном балансе над очевидной пропастью без всякой ржи»

Пустынный пейзаж берега нарушил огромный, явно одинокий пляжный пакет. Удивленно рассматривая пакет, он замедлил шаг… Из воды, совсем рядом с ним, бесшумно появилась купальщица, таинственная тень в «бикини». Она вышла из моря и направилась к своему пакету, он не успел толком оценить линии её фигуры, вдруг началась нервная и подробная суета. У купальщицы внезапно упал её условный лифчик, он упал прямо перед его носом. Незнакомка ахнула, и незамедлительно прикрыла руками свое сокровище – трогательный, беззащитный, женственный жест-крест. Он проворно поднял лоскутный бюстгальтер и протянул ей, деликатно отвернувшись, но увидев, разумеется, и даже оценив. «Как же это так?!» – «Да вот так!»

«Нет, – пронеслось в голове, – двойного счастья не будет, вслед за почти невидимым лифчиком трусики её факультативные, конечно, не упадут, а жаль!»

Незадачливая незнакомка, сердясь уже на него, невиновного – неистребимая женская сущность – попыталась, повернувшись спиной, торопливо надеть свой «падший» бюстгальтер и…

– Да что же вы, в самом деле, стоите?! Помогите же мне!..

Беззастенчиво разглядывая плавные впадины талии и выпуклые объемы бедер, путаясь в непонятных веревочках и касаясь её прохладной влажной спины, он попытался… Что? Куда? И главное, зачем? Всё ведь и так хорошо…

– А это… эти… – он чуть не сказал «постромки», – на плечи?

– На шее надо завязывать. И ниже ещё.

– Ниже?!

– Да не настолько же ниже! Там уже не спина! Там, где вы безуспешно завязываете – это задница!

Она стала помогать уже ему, их руки соприкоснулись, и тут… кусочек её пляжного бюстгальтера оказался у него в руке! Он содрогнулся.

– Черт, – в сердцах вскрикнула она, – да что же вы такой неловкий?! Новый ведь был купальник! Только купила!..

– Простите, я…

– Дайте мне пакет, – она подавила в себе истерику, – вы сможете? Чтобы ничего не порвать?!

– Извините! – он стеснительно протянул ей пакет, – я куплю вам...

– Да зачем вы пакет мне даете? Достаньте оттуда полотенце! Вы какой-то природный идиот! Со справкой!

Совмещая торопливость с деликатностью, он вынул полотенце.

– Да разверните же его! – она энергично топнула ножкой.

Думая о том, что в сумерках не видно, как «стыдная» краска заливает его лицо, он развернул полотенце. Отвернувшись опять, незнакомка стала демонстративно драпировать грудь.

– Проводить вас? – он осторожно обнял её невесомый пакет.

Они шли в сторону гостиницы.

– Вы меня уже провожаете, – она выговорила это с явной неприязнью, но, тем не менее, они шли рядом.

Подумалось, ни мужа, ни друга у неё нет. Да и в самом деле, стала бы она развлекаться ночным купанием в одиночестве, если бы кто-то у неё здесь был? С другой стороны, может быть, они поссорились? Нет же, даже во время ссоры одиночное ночное купание, да еще и на «дальнем» пляже – это странно занятие. Хотя…

– Вы здесь надолго? – она задала вопрос, казалось, без тени любопытства.

– Через четыре дня улетаю.

– Только не говорите мне, что в Москву…

– Именно.

– О, Боже, – еле слышно сказала она, но он услышал, – только этого мне не хватало…

Хотел спросить, это предложение? Но не спросил, сделал вид, что не понял.

Они молча дошли до её номера, который оказался в другом конце их совместного корпуса.

Только тут он разглядел её… Внимательный сосредоточенный взгляд серых глаз и высокие дуги острых бровей делали выражение её лица «избыточно ответственным». Вздорный вздёрнутый нос выражал нечто неопределенное, но решительное, вроде: «Вот так вот!» Капризные и своенравные губы были стремительного, но мастерского рисунка. Мокрые чёрные волосы касались ровных белых плеч «ускользающей» пловчихи. В девушке ощущалась готовность к осторожному, хорошо взвешенному авантюризму, который, дополняя, вероятно, укреплял семейный консерватизм. Такая и изменит преданно. Se tu!

– Я пойду… – сказал он нейтрально «в пространство», имея в виду непонятно что.

«Не в номер же свой она меня пригласить. Хотя…»

Прикрываясь полотенцем, она кивнула, но как-то неопределенно… Момента, чтобы «полуобнять» её, не случилось, возникла короткая неловкость – он передал ей пакет, и она отняла руку от груди. И в это споткнувшееся мгновение он увидел свой номер, и Михаила Юрьевича в своей постели, и он кивнул ей, она чуть нахмурила брови, и он понял, что ошибся, но пограничная секунда бесследно исчезла…

Возвращаясь в свой номер и проклиная себя – болван! – он подумал о том, что не услышал звука замка в двери. Дверь просто закрылась за незнакомкой. Или ему хотелось так думать? Или все же не услышал? Или хотелось? Или…

«Ничего, узнаю хоть, наконец, чем дуэль эта их закончилась, Грушницкий застрелил Печорина? Или наоборот? Или, всё же, идиоты помирились?»

Закладка его – пятирублевая купюра из СССР – выпала из Лермонтова, и ему пришлось ещё раз перечесть про бессонную ночь Григория Александровича перед дуэлью. Он опять не спал и опять пытался угадать-почувствовать, убьют его или убьёт он? Идти или не идти? Изменять или не изменять? Жениться на Насте или не жениться на Насте? Давать ту взятку тому продюсеру или не давать?

Он погасил лампу и попытался заснуть и подумать обо всем уже во сне.

Она сказала: «Только этого мне не хватало»? Интересно… Покоя не давал и упавший её бюстгальтер. И скульптурный бюст, как взбитый пышный торт, украшенный крупной вишнёвостью. И нервные пальцы, искусно поправляющие влажную грудь…

Вздохнув, он повернулся на другой бок, не помогло. Здесь был гладкий живот и тёмный, совсем небольшой треугольник – о, чёрт! – трусиков. Вспомнилось, как он касался её холодного, влажного тела...

«Но ведь у меня только два варианта. Первый – сосредоточиться и заснуть, наконец. И в процессе сна забыть. Да что я, в самом деле, грудь не видел отчетливую, скульптурную? Видел. Бедра, правда, у неё редкой гармоничной округлости...»

Он перевернулся на спину, но на потолке все было плоско и неинтересно. А второй вариант…

Он вспомнил еще одного своего хорошего товарища, их сопродюсера, преподавателя театрального института, горячего Пирожкова Колю. Пирожков водил своих хорошеньких студенток по барам и ресторанам; пристраивал их на закрытые кинопоказы и частные театральные мероприятия; многое прощая, ставил «автоматом» зачеты, при этом Пирог, будучи природным болваном, поступал ненормально и аморально, более того, противоестественно – он не спал со своими студентками.

– Я не сплю с ними с особым цинизмом и избыточным извращением...

«Нет уж! Не будь как Пирожков Колька!»

Он встал, надел халат и вышел в ночь, обманывая себя и зная, что обманывает и мучаясь этим: «Я не пойду к ней, я просто прогуляюсь!»

Он обогнул корпус гостиницы и оказался на пустом пляже. Море казалось особенно тихим на фоне отдаленных звуков ночной дискотеки. Не прислушиваясь, он узнал невероятную здесь и сейчас мелодию «Танцы поющего побережья» в исполнении джазового инструментального ансамбля под управлением Давида Голощекина. Песок в шлепанцах и непременно неприятная мелкая галька как в детстве, в «Артеке». Запрыгав на одной ноге, он вытряхнул гальку.

С моря задул влажный, мягкий ветер. Два таинственных зелёных огонька, мерцающих на линии невидимого горизонта, напомнили малопонятное слово «рейд».

«Да глупо же вот так гулять, что я мальчик, под луной гулять? В халате! Да и она… лет тридцать ей, наверное, не юная барышня».

Опять, уже в который раз, он вспомнил её руки, стискивающие грудь, руки мадонны, умеющие многое из запретного, и он пошёл к её номеру, снова ругая себя.

«Вечно я обдумываю очевидное и постоянно оттягиваю неизбежное! А если у неё закрыто? То? То я постучусь. Нет! Если она ждет, то номер будет не заперт, а если заперто, то и стучаться бессмысленно».

Рассудив таким образом, он оказался у её двери и осторожно взялся за ручку.

«А что, если она не одна? Нет, любовь на троих – это не мое!»

Торопливо, чтобы больше не думать, он открыл дверь и медленно вплыл в тёплую темноту, и тут же зажглась лампа – яркая вспышка обнаженного тела. Девушка села на кровати и стала медленно и откровенно заворачиваться в простыню. Он прикрыл глаза рукой, тени её грудей ослепляли...

– Где был? – у неё был тихий, недовольный голос.

Он вспомнил Федерико Феллини: «Она спросила так, как будто они были знакомы восемь с половиной лет».

– Гулял перед сном, выключи, пожалуйста.

Она картинно вытянула руку и мир стал иным – свет лампы погас.

– Дорогу найдешь? – её интонации стали деловыми.

– На ощупь пойду, – сказал он, неловко обнимая её.

Она поцеловала его, поцелуй был точно выверенный, авангардный, среди передовых, не холодный и не жаркий, этим поцелуем она как будто спрашивала: «Все ли в порядке?» Он оценил: «Да, все в порядке». Затем подумалось: «Опытная невеста!»

У неё были мягкие губы с привкусом чего-то девичьего, мармеладного, давно не пробованного. Влажные спутавшиеся волосы преувеличенно душисто пахли ягодным шампунем. Пальцы её не дрожали, и движения рук были уверенными – она помогла ему снять халат.

До него дошли ее последние слова, которые он услышал особенно отчетливо:

– …всё время, пока муж не приедет.

Для неё почему-то было важным всё и сразу расставить на свои места. Муж у них был, и он приезжал к ним… к ней… через три дня. Она вдруг отстранилась, и он удивился. За бесшумными, но глубокими их поцелуями, за напряженными касаниями, она сразу же чутко уловила и поняла, он думал не о ней…

– Не искренне целуетесь, гражданин. А почему?

«Я должен объяснять очевидное?»

– Именно, – она ответила на его мысли, – объясняй! Общественность желает знать.

– Муж наш… твой приедет, а ему какая-нибудь тётка с чайником, ромовая баба из бара скажет, про нас с тобой скажет: «А жена ваша, между прочим, здесь с таким-то и таким-то романы крутила! Пошлые курортные!» Ты сама не понимаешь?

– Да, действительно, – она согласилась, – тётка с чайником может, а тем более баба с ромом. Из бара… Значит так. На публике вместе ни-ни, а всё остальное, – она поцеловала его в губы, – да. Да?

– Да!

Она чуть отстранилась от него:

– Знаешь, дорогой, мы с тобой полчаса любовники… ещё не стали… а ты меня уже расстраиваешь. У нас сейчас с тобой свидание романтическое или ссора семейная?

– Ссора романтическая, – он тоже стал сердиться, – на фоне семейного свидания.

– Хватит! – она смутилась. – То есть наоборот, сосредоточься и начнем. Только осторожно. У меня мизинец выбит на правой ноге, и если его неловко задеть, то будет очень больно. И в поликлинику надо будет ехать, вправлять его.

– Хорошо, с особенным вниманием отнесусь к твоей правой ноге.

– К мизинцу, милый! И наоборот надо!

– Это как?

– Без внимания к моей правой ноге!

– Понял! Без внимания. Но только к мизинцу.

– Мизинец на правой ноге не трогай. На левой – можешь. Не перепутай только…

– Постараюсь…

Сложно было не перепутать, но всё было хорошо, несмотря на её выбитый мизинец.

– Не торопись.

– Я постараюсь…

– Да не торопись же ты!

Тюль в спальне бесшумно наполнился морским мягким ветром, огромным парусом стал.

– Чего вздыхаешь?.. – она положила ладонь ему на щеку.

– Спи, всё хорошо…

О чем люди думают по ночам? Обо всем. Но чтобы ни случилось, в итоге всегда вот это: «Что буду делать завтра?» Это и есть ощущение бесконечности жизни, он думал об этом во сне…

Ночью они поняли друг друга и поэтому почти не разговаривали...

Утро ничего не испортило, после завтрака они вместе пошли на пляж. Перед этим он медленно надел на неё и завязал на спине новый купальник, поцеловал и укусил её легонько в шею. Они оба ничему не мешали и всё шло само собой.

Он лежал в шезлонге и смотрел, как она выходила из воды – широкие бедра, скульптурная грудь в пикантной тесноте влажного купальника, чудесная улыбка полураскрытых губ, она все умела из того, что хотела.

Он думал о том, что Настя так и не позвонила ему, и это его начинало беспокоить. Он не успел додумать эту мысль, его обняли, спасая на какое-то время от отчаяния.

– Горячий какой!

– Какая прохладная!

– Знаешь, море в Одессе всегда разное. На рассвете, в полдень, ночью. Когда штиль и когда шторм… Когда купаешься голой или в купальнике. И кажется, что моря разные, одно их объединяет…

– Что именно?

– Они тёплые! Мы с тобой в Стране теплых морей, – потянула за руку, – идём…

Захотела пойти «в гости», в его номер…

«В гостях» они задержались до ужина, потом он не выдержал:

– Идем к доктору, пусть он с твоим мизинцем что-нибудь сделает. Я и сейчас, и всю прошлую ночь не о тебе думал, о нём. А любовь втроём – это не моё...

Сходили. Доктор зафиксировал ей мизинец с «соседним пальцем». И вроде хорошо. И целую ночь они о мизинце не думали… Вообще ни о чем не думали. Утром искупались. Через час у неё начался зуд – мизинец. Опять пошли к доктору, срезали этот фиксатор – маета...

– Любовь с мизинцем, – она улыбнулась.

– Любовь с мизинец, – он нахмурился.

Все эти дни, отчасти забыв о всех предостережениях, они не расставались. Ночью, в постели, засыпая, он держал её за руку, это были давно забытые ощущения счастливого покоя. Вспоминали общих знакомых, «профессиональная, цеховая» Москва – деревня небольшая. Содрогаясь, он понял, она работала редактором в «зеленой миле», небоскребе «Империя», в Сити, по соседству с конторой Насти…

– Хочешь, – она грустно улыбнулась, – я тебя с мужем познакомлю, он пытается заниматься продюсированием, может быть, будете полезны друг другу. Хочешь?

– Больно надо, – а сам подумал: «Больно».

Несколько раз он звонил Насте. Она не взяла трубку. Через день он все же дозвонился. В Москве был дождь, хлопоты, нервы, сроки, деньги. Всё, как всегда – замедленная тягучая суета... Он разговаривал с Настей, не отводя взгляда от другой. Другая, старательно не привлекая его внимание, отстраненно хмурилась. Казалось, что всё это было игрой, включая её показную, но явно временную ревность.

С Настей они ничего не решили, что можно решить по телефону? А с другой стороны, сотовый телефон придумали всего для парафраза: «Где ты?» и «Я люблю тебя!»

Он вспомнил, как Настя говорила: «Я среди нас лучше всех! Я даже лицемерю правдиво!»

Затем все изменилось, они сидели в кафе у моря, и он думал: «Живешь с девушкой три дня, и кажется, что влюбляешься по-настоящему, и вот приезжает ее муж, а тебе улетать только завтра. И вы втроем нелепо сидите в кафе, смотрите на пляж и на закат, пьете чай со льдом и как бездарные, но старательные актеры произносите по очереди чужие бессмысленные реплики. Главное в этой ситуации все делать лицемерно искренне, как моя-не моя Настя. Убедительно улыбнуться, крепко пожать руку, радостно поддержать разговор…»

– Какой ужас!

– Перестань, прекрасная погода!

– Я думаю, вы сработаетесь!

Потом она пролила свой чай, и они докучливо помогали хорошенькой официантке вытирать стол, и заказали новый чай, и «продолжили знакомство» – болезненный и непонятный её каприз. Наконец, мизансцена закончилась, и эта семейная пара ушла, оставив дырявый туман кошмара. А он остался сидеть в жарком мареве, слушая неразборчивую музыку, что монотонно играла в кафе, наблюдая за детьми и людьми на пляже и думая о Насте и о том, почему именно тебя выбрала такая нелепая судьба. «Что же делать, ты сегодня немного умер, иногда так бывает, живи в смерти». Судьба сценарного захолустного «электрического поэта» вдруг показалась ему не совсем несчастной. Усмехнувшись, он опять не к месту вспомнил Бормотухина.

– …Что ты обычно делаешь, когда натыкаешься у себя в квартире на непредставленный тебе труп? – Именно перед этой командировкой в Одессу спрашивал у него Алик.

– Обычно?! Обычно я не натыкаюсь на трупы, тем более, на незнакомые.

– Знакомые трупы попадаются чаще, я понимаю… И все же?

– После шока сразу позвоню в полицию!

– Дурак! Добрые люди обычно выволакивают труп к соседской квартире, звонят в дверь и убегают. Запомни, все так делают!

Бесшумно положив на стол счет, официантка замерла. Злобно завыл пляжный ребенок, судя по басу – девочка.

До него долетел диалог капризной дочери и подобострастного отца…

– …папуля, а ты знаешь почему у конфет такие громкие фантики?

– Даже версии нет! – радостно и честно признался папа.

– Чтобы, когда ты зашуршишь, все знали, что ты ешь конфету и завидовали тебе!

Солнце плавило горизонт, музыка продолжала назойливо звучать, рассчитывая на вечность батареек.

– Может быть, еще что-то желаете? – поинтересовалась официантка.

– Нет, прелесть моя, – он очнулся, – на сегодня мне достаточно.

…Тюль в спальне бесшумно наполнился мягким ветром, огромным парусом стал.

«Лет до сорока ты бессмертный» – «А потом?» – «А потом переходишь в разряд смертных». – «Успокойся, тебе до сорока лет ещё целых три месяца бессмертия!» – «Я спокоен, пока меня развлекают три вещи: девичья грудь, рассказы Владимира Набокова и черная икра» – «Обожаю тебя, знаешь?!» – «Знаю»

– Чего вздыхаешь?.. – Настя положила ладонь ему на щеку.

«Ты что же думаешь, у меня случайно лифчик упал? Какие мужчины смешные! Я несколько дней следила за вашими съемками и твоими маршрутами…»

Наташа.

– Спи, всё хорошо.

(Москва – Одесса, «Аркадия» – Москва, Сити, «Империя», август 2012 г.)